Лениво вьющийся от окурка дымок манит пылкий и буйный пожар. Пустой галдёж митинга будит ревущую революцию. Одна пуля спускает Ареса с цепей. Почти невесомая дождевая капля наполняет океанское ложе.

Мелочи. Именно такие неприглядные пустяки держат на своих крошечных ножках пёстрые тома истории и пышные караваны чувств. Мелочи. Ничего не стоящая шутка. Тепловатое и едва ли сладкое словцо на очередной бутерброд с хреном от Судьбы. Осторожный, на грани деликатного вопрос. Мимолётный совет. Раздражающая привычка. Эти глупости строят непроломные для ядер логики или математики стены значительно быстрее громких подвигов и шумных геройств. А роясь в руинах павшей под ударом увесистого ядра обиды крепости дружбы, находишь только эту гальку, не замечая крупных и, казалось бы, важных блоков.

Маясь в киселе ностальгии, мысли предпочитают жевать самую дешёвую ягоду: улыбки, шутки, прибаутки. Гляди, вздохи и морщинки на лбу. Тогда как основополагающие ягодины малины едва ли будоражат язык.
И то же можно сказать о кислых щах воспоминаний. Бульон жжёт горло куда меньше отдельных склизких ошмётков капусты и не горчит так, как мелкие горошины чёрного перца.

Это не факт пребывания вдали от боя, что сейчас летит сухими брёвнышками в раскалённую топку. И не едкая ржавчина злобы поверх некогда блестящей дружбы. Даже не сестрички Обида, Досада, Сожаление - нет, эти трое уже давно кончили свой век тирании. Их незыблемые и хмурые мраморные лики только бросают тень на нынешнюю хозяйку тернистой души. Раздражение - простое и банальное - от всех тех монашеских «мелочей». Чайная вонь, что пропитала насквозь каждую ниточку этой грёбаной рубахи - такой же бесцветной как и кожа, которую грубая ткань неохотно пыталась укрыть от горного дыхания. Блаженные, измазанные наркотическим умиротворением рожи великих, коих исцеляла утренняя роса и загадочная девочка Вера. А прошитые идеально ровными стежками спокойные речи... Каждая нотка наизусть знает свою монорельсовую дорожку, с которой ни скатиться, ни отклониться - всегда стелится якобы мягкой соломкой под лопающиеся мозоли, на деле прикрывая утыканную кривыми гвоздями жёсткую реальность. Так нелепо припудренное уверенностью гнилое сочувствие - как нектар забродивших слив, что пытаются продать за годноту, засыпав пудом сахара.
Тошно.

Но ещё омерзительней на губах привкус самолично выжитого и процеженного через сито сдержанности и учтивости водянистого терпения. Терпела. Почти молча, с редкими и до отвращения жалкими взглядами на отделяющее от гама битвы лесное море, переносила день за день в этом пристанище обречённых, где каждая пустая стена и всякий безжизненный оттенок, любая засохшая травка для лечебного варева спешили напомнить о её беспомощности, слабости, бесполезности.

Вобравшие энергию солнца смугловатые пальцы лишь крепче впиваются в рукоять меча, пока память торопливо проматывает кадры тех же бледных и дрожащих пальчиков, что в отчаянной и бестолковой попытке что-то ему доказать пытались удержать боккэн. Какое снисхождение - выбить палку из слабых ручек больной девочки даже не с первого удара. Снисхождение, которое она, державшая себя на золотом поводке послушной болванкой, проглатывала вместе с остальными застревающими в сухой глотке «ненавижу».  Вместе со сваренными на воде комковатыми небылицами, которые он выдавал за сдобренную маслицем питательную правду - ложечку за сёгун, ложечку за Шинсэнгуми, ложечку за Кондо. И вот она вроде как сыта - в отряде всё спокойно и самураи мирно спят, её помощь вовсе ни к чему, братья ждут возвращения и не сомневаются в скором выздоровлении. Он тоже не сомневался. Даже когда на белоснежном рукаве расцветало багровое пятнышко от надрывного кашля, а бумажные ноги складывались пополам, он не сомневался - должно быть, всё курил одну свою надежду-мураву. За дурманящим дымом не различая собственных детских выдумок от прямолинейной чёрствой правды.
Что теперь? Кормить нечем. Да и некого - маленькая послушно раскрывающая ротик Окита растворилась где-то в своих сожалениях и утопических «я всё исправлю».
Удар в спину не в списке смертных грехов, но попахивает прелой трусостью - и меч неохотно опускает оскал. Так просто рассечь - от плеча к плечу, от плеча к горлу. Из него даже не успеет хлюпнуть кровавый пузырик ненужных извинений. Впрочем, зверюшка «прости-извини-виноват» в его лексиконе если и водится, то на её призыв не поведёт и ухом. А хочется - хотелось бы услышать лёгкую поступь осторожного раскаяния или хотя бы пугливой и прыткой вины.

Ножка за ножку, сосредоточение баланса на кончиках носочков. Воздух шёлковой лентой облегает со всех сторон, расступаясь перед решительным выпадом, не выдавая ни единого шелеста одеждой - только в последний момент, когда острие уже вызывающе тыкается в его поясницу, позволяет себе восхищённый шёпот приземлившихся волос.
В переваренном месиве былого трудно что-либо различить: ненависть или просто огорчение - они в равной степени неприятно скользят вниз по горлу и одинаково пресно насыщают пустоту. Клинок подмигивает направленным в ту же точку глазёнкам и так же задумчиво её буравит - смертельный выстрел не оставил шрама на теле духа, но это то самое место. Тот самый его конец. Уязвимость. Ведь командующий Тошидзо так и не научился жить с оглядкой.

Трескающиеся под равнодушной ухмылкой меча нити хлопка уже пустили по себе алую змейку - эта же его кровь дерзко и смело обжигала предательские рожи и с немым вызовом уводила жизнь из-под свинца. Пока её с неловким хрипом пятнала собственную рубаху и заполняла изодранные кашлем лёгкие.

Вытянуть изнутри какое-нибудь жалкое подобие извинения и с размаху влепить им по недовольной физиономии? Вырезать на идеально прямой и гордой спине каждое «ненавижу», что раздирало тонкую оболочку некогда величайшего капитана, тихо захлебнувшемся в позорной желчи своей немощности?
Хочется всего.
Хочется ничего.

[icon]https://funkyimg.com/i/2Vo8d.jpg[/icon] [nic]Okita Souji[/nic][status]сильная и нязависимая[/status]

Отредактировано Annie Leonhart (Воскресенье, 1 марта, 2020г. 01:17:08)

Секунды в смущённом замешательстве скатываются со стали вслед за недавно выскочившими из сумеречных чащоб солнечными зайчиками, неловко срывая с острия последнюю пару сочных гранатовых капель и смачно разбивая их о затихшие в напряжённом предвкушении половицы. Упустила. Упустила? Круг на чёртовом колесе циферблата был очевидным излишеством и вовсе не обязательным к проезду, но она ведь легко запрыгнула в накренившуюся над пустотой проржавевшую люльку. И зависла, вглядываюсь в бесконечность под собой, даже не пытаясь отыскать обугленного конца затерявшегося каната к смыслу. Или цели, желанию, объяснению. Ничего. Покорная катана только беспрекословно подчиняется воле мастера – но где она, пресловутая воля, что мечется с мятым блокнотиком между жирными Хочу и Нехочу, вопящими на перебой с трибун перебивших друг друга чувств за затянувшийся на сотню лет матч.

Так упустила ли, если упускать нечего ? Она не тянулась за заветным мгновением его растерянности и скользким шансом на победный удар. Или тянулась, но передумала – в этом винегрете не отличить сахарную свеклу от солёного огурца, где начинались теплящиеся жизнью картинки воспоминаний и где заканчивались чёрно-красные кадры постсмертного бреда. Он в главных ролях в обеих картинах. Протагонист и антагонист с одним неизменным лицом, эпилог которого нерешительно разворачивается под застывшим пером.

Клинки почтительно зыркают отражениями своих мастеров с деликатного расстояния - соблазнительно близко для ровного и безмятежного полёта по прямой к горлу. Вопрос доли секунды - кто первый. Движения давно изучены до мельчайших деталей, так привычны, что, завязнув в сепии ностальгии, не сразу ощущаешь свежее дыхание настоящего - всегда маленькие ручки с возмущённым вызовом под детскую гримасу «Берегись, я страшный зверь!» и под такое же рычание неуклюжего котёнка бросаются вперёд. Как любимый этюд, где каждый палец машинально занимает нужную клавишу и со слепой безукоризненностью отыгрывает зловредно скачущие по строчкам ноты. Он исполняет старый дуэт безукоризненно, даже когда она перескакивает на октаву ниже, сбавляет громкость до немого укора и отчеканивает мотив резче, грубее. Раз, два, три - блокировано и отпарировано с раздражающей лёгкостью. Не удивляет - но побуждает утяжелить темп и взять ещё несколько ударных. Лязг очередного неудачного па и пронзительный смешок скрипнувшей половицы под неправильно приземлившейся ступнёй.  Победа не привлекает дурманящим ароматом, а её цепкие сулящие благами лапки и вычурное атласное платье могут продолжать мокнуть под капризным муссоном других направлений. Знакомых, но оттого не более известных. Просто это единственная отдушина, единственный сквозняк, способный всполошить в груди все слои скопившегося шлака от перегоревшего отвращения и обугленного самопрезрения. Поднять столп токсичной пыли, поиграться чёрными завихрениями по уголкам души и снова опустить - здесь нет окна, куда можно всё радостно вытряхнуть на ветер вместе с воспоминаниями, но эта тщетно бьющаяся о стенки буря несёт... облегчение.

Слева, справа - снова. Дымящаяся нить меж взглядами натянута до предела, но она едва ли покачнулась в сторону. Ещё раз. Это его слова, по-прежнему свистящие бессильным раздражением из убитых и обшарпанных задворков прошлого. Ещё раз подлететь с одной стороны, ещё раз с другой. Хорошо... но, чёрт возьми, недостаточно. Стоит опустить меч, как кучка тошнотворных мелочей опять щиплет мысли и опять топчется на замызганных кровью страницах истории.

Убить? Всё та же забавно покачивающая головой причина, что не позволила проткнуть насквозь со спины в подходящий момент. Недостаточно. Смерть только пожмёт плечами и с почестями примет своего любимца назад, оставляя её тщетно отмываться его кровью от вони его же неуместной заботы. Не то - всё не то. Отчаяние незаметно сдирает с горла нечеловеческий рык, и, спугнув тусклый отблеск сонного солнца, лезвие в тон чиркает по стали собрата - очередной блок. Очередная ничья, требующая взаимного синхронного отступления и нового раунда... Палец срывается с нужной клавиши - катана всё в тех же маленьких ручках с проступившими от напряжениями голубыми змейками вен упрямо продолжает давить. Чьи-то мудрые фразы о ключе истинного мастерства растворяются в  кипятке ярости и робко скребутся о пыльный порог ясного разума. Не сила, что угодно, но не тупая сила решает исход битвы с противником его калибра.
Впрочем, искусного командующего победил простой кусок летевшего свинца. Столь ли безупречна философия их сенсея о безупречности и тонкости мастерства, когда решающий удар прибывает откуда его невозможно ожидать? 

Искрящиеся скучающими утренними лучами клинки всё ещё дрожат в своей непрочной позиции крест-накрест. Но до этого затянувшегося момента - ни одной багровой капли. Ни одной грёбаной царапины на идеальном экспонате - воплощении непобедимой легенды. Но и ни одного синяка на смуглой коже... Внезапное понимание пробегает по тельцу бешеным разрядом. Опять. Оскал невольно прорезает затянутое густой паутиной теней лицо - опять этот колючий и ничуть не согревающий плед заботы о маленькой девочке? Опять, Хиджиката? Опять?!

Что-то трескает с финальным лязгом спускающегося курка.
Мечи резко расходятся под облегчённый вой перенапрягшихся мышц и прерывистое дыхание из судорожно распахнутого ротика. Ему наверняка хочется проворковать какое-нибудь надменно-менторское «довольно» или «хватит». Она уже читает их в лёгкой ряби чертовски спокойного карего взгляда. «Достаточно, Окита, с тебя хватит».

...
Недостаточно.

Пуля кокетливо задевает край широкого плеча, брызжа сочным нектаром первой крови и в мрачном торжестве разрывая швы гордой одёжки. Револьвер - или какое-другое название присуще этой чуждой рукам пороховой гончей - ещё несколько многозначительных секунд зыркает холодным дулом на заботливого старшего брата, прежде чем отправиться в равнодушный полёт на другой конец додзе.
Непривычно.
Что ж. Как раз самое время разорвать конвертик глупых привычек. Пальцы в предвкушении смыкаются вокруг жёсткой рукояти, а хлебнувшие пьянящего злорадства ноги уже несутся назад к нему.
Ни правил, ни учений, ни знакомых танцев. Только необузданное желание передать невыносимость каждого дня в ненавистном монастыре хвалёного смирения и идиотской веры. Вбить. Вдолбить. Врезать это понимание, эту внутреннюю алгию в самую подкорку его мозга.
- Хватит. - удар слева. - Меня. - удар справа. - Опекать!
Слепой самонадеянный удар напролом.

[icon]https://funkyimg.com/i/2Vo8d.jpg[/icon] [nic]Okita Souji[/nic] [status]сильная и нязависимая[/status]

Отредактировано Annie Leonhart (Воскресенье, 1 марта, 2020г. 01:16:58)

Красный. Снова красный. Точнее, багровый – тёмный, насыщенный оттенок любимого вина, чья бутылка была нечаянно задета, и вот нектар неспешно сочится из проделанной трещины. Руку перехватывает знакомый мороз – тот самый, что вылетал из-под чужого лезвия над его лицом, что покалывал с рваных краёв бинтов над его ранами, и тот, что жадно обхватывал беспардонными ледяными лапами, стоило только длинной тени за его торопливо удаляющейся спиной упасть на её одинокую и захлёбывающуюся в очередном приступе кашля фигуру. Оцепенение. Страх. Удивление. Ярость. Вина. Что-то ещё… Все галдят, топчутся и перебивают друг друга в попытке первым закончить марафон от сердца к мозгу и сделать свой ход. Кажется, в какой-то бешеный миг Вина верхом на старой кляче по кличке Забота пробивается к финишной линии. На приоткрывшиеся губы уже ложится первый снег сумбурных оправданий и глупых извинений, а пальцы свободной руки успевают вцепиться в ремень, готовясь его сорвать и в привычном жесте перетянуть артерию. Но только на миг, и Вина спотыкается об набухшее гнилым пеньком Возмущение. Будь она тем ребёнком, которым её считает Тошидзо, Окита бы уже сидела на коленях, склонившись над его ранением, с виновато поджатыми губками, но упрямо отведёнными в сторону глазками. Будь она той Окитой. Которой дозволялись такие детские вольности вроде плевка на дисциплину, но запрещались «взрослые» дела. Под прикрытием мелких поблажек та девчонка разучилась видеть границы, которые вице-капитан строго обвёл вокруг неё и которые заканчивались там же, где и его возможность держать под надёжной опекой. Возмущение пухнет алым шаром. Каждая секунда из прошлого, проведённая под надёжным крылышком заботливого братца, натачивает иглу, нацеленную на раздувшийся шарик… Прикрыл ударом здесь. Вытолкнул из-под удара там. Поставил в тыл. Оставил прикрывать тыл. Оставил просто…

…бум. Шарик лопается.

Лезвие впивается глубже, ненасытно чавкая и хлюпая пронзённой плотью. Боль. Заглядывать в помутневшие эмали глаз берсеркера – совершенно лишнее. Прислушиваться к непривычно осевшим ноткам ревущего демона – незачем. Оките Соджи всё равно уже никогда не ощутить этой желанной боли, что дурманила Хиджикату похлеще опиума. Боль за кого-то. Боль, которую ты самолично отнимаешь у дорогого тебе… товарища. Брата. Друга. Выступаешь самоотверженным громоотводом и принимаешь весь удар готовой грудью, упиваясь раздирающими стонами своих разорванных мышц и перерезанных сухожилий. Потому что каждая окропившая вражескую катану капля твоей крови – это сохранённая его капля крови. Каждое переломанное ребро – это его целое ребро. Каждая пуля в тебя – это пуля мимо него.

Увлёкшись, он не заметил, как потихоньку начал отнимать нечто большее. Её гордость. Её уверенность. Её желание защитить товарищей. Украсть предназначенный ему удар. Просто стоять плечом к плечу до последнего.

Глубже. Сейчас можно только смотреть диким взглядом голодной девчонки. И сводя в бессильной злобе зубы, с низким рычанием вдавливать клинок глубже, в отчаянной попытке разорвать рубеж его терпения и заставить… заставить…! Ну же!

Молчание, всё ещё неприятно томящееся в голове от последней назидательной и почти снисходительной фразы, да глухие и пропитанные гордостью посапывание от физической агонии. Поднимай катану, сукин сын! Но нет. Он лучше подохнет как избитая любимым хозяином псина, чем оставит царапинку на своей маленькой сестрёнке. Гневное шипение с трудом протискивается сквозь разбивший смуглый лик оскал, но производит на раненого шинсенгуми тот же эффект, что и расправившая пёстрый капюшон змейке за равнодушным стеклом аквариума. Если б не засевшее в плече лезвие, он бы ещё насмешливо, хоть и совсем не весело хмыкнул. Прямо представляет эти его тлеющим осуждающим огоньком глазёнки. Видит их. Бесится в них.

- Поздно, Хиджиката. Я та маленькая девочка, которой ты не дал повзрослеть, - тон теряет октаву, но лишь одну. Это не падение. Только мелкий провал перед огромным прыжком. Клинок замирает в ране, наконец прекратив своё ожесточённое и верное движение к противоположной стороне плеча. – Ты даже не дашь мне иллюзии настоящего боя сейчас?! Сейчас, когда я наконец вырвалась из этого грёбаного дома безнадёжности? – дрожь быстрой рысью пробегает по спине, неся за собой слишком живые ощущения своего бесконечного сна в небытие из четырёх тошнотворно белых стен своей последней комнаты в храме. Берсеркер не торопится с ответом, то ли готовясь к очередному выстрелу по её разъярённой гордости, то ли даже не намереваясь подливать керосина в полымя. Окита и не ждёт ответа – она его уже нашла. Хочу… Доказать? Показать? Убедить? Защитить? Заставить гордиться? Чтобы он увидел, чтобы признал…

Тсс. Хотела. Сейчас… сейчас надо прожить так, как должна была… если бы его никогда не было рядом.

Клинок резко выходит из тела. Одновременно и причина раны, и единственная преграда, не позволявшая крови хлынуть наружу. Иронично, но улыбка не спешит вылезать.

- Скоро к Мастеру, - будто и не замечая истекающего кровью брата Шинсенгуми, янтарный взгляд устремлён в окна пустующего мира. Здесь ещё можно жить. По-настоящему. Слезами, кровью и потом. Глубокий успокаивающий вдох. Можно. Но только без него. – Ты бы мог меня остановить, как всегда. Как тогда, оставить наслаждаться безопасными одиночеством и бесполезностью вдали от битвы с неизвестным исходом, – тень бездушного сарказма только слегка задевает низкий тон. – Мог бы, если только сейчас не помирал бы от своей глупости, а хоть раз в жизни разул глаза.

Иронично. И опять же, улыбке вовсе не находится пристанища на хмуром лице Соджи, торопливо отвернувшейся от раненого товарища и размеренным шагом двинувшейся к двери. Как тогда. Как всякий тот раз, когда он приходил с коротким визитом. И уходил, оставляя позади медленно умирать – бессмысленно, бесславно и до последнего мига беспокойно за него. Без оглядки.   

[icon]https://funkyimg.com/i/32HeL.png[/icon] [nic]Okita Souji[/nic][status]сильная и нязависимая[/status]

Эта любимая мелодия. Тихий, но столь чёткий хруст осколков его убеждений. По крайней мере тех, что она когда-то знала. Ммм… Терпкий вкус ежевики – сколько ни колись об его терновые шипы вокруг бараньих рогов упрямства, сколько ни бейся об эту колючую стенку каких-то неизвестных никому принципов… Снова и снова наивно бежишь навстречу этим объятьям боли, словно напеваешь слова старой и уже казалось бы забытой песни, но которая никак не оставит своё местечко внутри. Вопреки барабанному грохоту рассудка «хватит». Команды слишком сладкие, слишком приторные: «Оставь. Уходи. Все шансы растрачены. Уходи.». Сухое вино всегда крепче. Всегда бросает ответный вызов своим обжигающим дыханием. Давай, попробуй проглотить не поморщившись. Попробуй. Воин ты или нет? Соджи понимает – это ясно как летнее небо. Ведётся за своей мечтой как преданная собачка за жёстким поводком. Видит неподатливую руку хозяину. Но она упрямей. Она убедит. Переубедит и перетянет!

Усмешка – над собой в первую очередь – на сей раз отлита из слишком тяжёлого металла, уголки губ тянутся лишь вниз, какой бы летуче смехотворной ситуация ни казалась. Хочется рассмеяться. Не терпеть этот галоп возбуждающего холодка по телу от уткнувшегося в шею клинка. Не вчитываться в слова между строк. В одновременно таинственный и слишком очевидный смысл шести букв. Врагов. Поразительно, как жажда давно желаемого размазывает это самое желание по твоей разочарованной физиономии. Как на деле горчит твоё желание, как от него мутит и разит гнилью несозревших плодов настоящих целей. Хотеть. И никогда не думать о пути.

Впрочем… Сарказм всё ещё не развязал того чёрного галстука тактичности, без которого затягивающая улыбка безумия уже исполосовала бы лицо. Ей ли сейчас рассуждать о пути, ей, чьё бумажное тело уж давно разложилось в руинах давно забытого храма, а память – в фальшивой могиле пафоса лживого уважения. Тень. Только тень того, чего не удалось. Но к чему стремилась. Так ли важно «как»...? … Важно. Сарказм на сарказм, ирония пожирает иронию. Лучшего момента для нырка рыбкой в хаос чувств и мыслей не найти. Но всё чертовски ясно. Настолько, что уже грезишь о блаженном безумии, которым пугают древние мудрецы. Было бы чем оправдаться. Но нет.

Так тянувшаяся за красным платочком овечка вдруг его срывает… А он пресный, жёсткий и совсем не тот, о котором она думала. Не так. Окита рисовала тем «детским» воображением его удивлённо взмахивающий вороным крылом взгляд. Неохотное и бурчащее как переваренный рис в ржавом котелке признание, на деле нежное и довольное. Гордое, пусть и немое. А не так. Не это… Не это…!

Можно просто уйти. Он слаб. Никакая способность. Никакая сила не восстановит его силу в необходимом размере за те две секунды, что ей потребовались бы для того, чтобы пересечь додзе и уйти. Прожить эту иллюзию так, как была должна – в наваристом бульоне битвы, без запасной жизни в лице Хиджикаты Тошидзо. Без его опеки, присмотра и защиты. Без него. Но…

Но Окита Соджи, чёрт возьми, хотела всё это с ним! Чтобы упёртый демон Шинсенгуми увидел её достижения и видел, кто она! Что под фарфоровой фигуркой лежит сталь! Что она может сама! Что на неё можно положиться…!

Очередная так и не увидевшая свет улыбка. Он когда-то говорил… и он прав. Самурай – это чистейшая проба упрямства. Упрямство с едкой примесью гордыни. Наша великая метка. И наш бич, что и похоронил нас. Меняться поздно.

Поэтому миниатюрные ножки больше не делают ни одного шага в сторону порога, в сторону того «компромисса», который мог бы частично удовлетворить мечту. Они твёрдо стоят, пока тело настойчиво упирается в остриё катаны, с тихим и почти невидимым остервенением. Словно проверяя его на прочность, на его решительность. … Словно проверяя себя на правильность понятия его намерений.

Упирается, пока липкая струйка крови не начинает стекать по ознобшей спине свежей смолой. Не оборачивается, пока не улавливает долгожданную твёрдость в руке вице-командующего. Долгожданную… но с этим дьявольским прогорклым привкусом… горечью… Врагов убивают.  

Не узнаёт. Не хочет узнавать. Или просто ищет обход своим принципам о «хрупкой сестрёнке» в выдуманных идеях об эфирном альтер-эго, искажении, нереальном и неестественном. Ненастоящей Оките Соджи. Может так он и думает. Может нет. Есть ли разница…?

Есть. Но чего нет, так это времени. Для них сосуд песочных часов давно разбит: истёк срок на объяснения, извинения и работу над ошибками.

Остался лишь ядовитый остаток обид и сожалений, который можно либо исчерпать клинком, либо молча продолжить существовать в этом бесконечном круге с ним, постепенно отравляясь и медленно убивая жалкие фрагменты души. Если они в чём-то ещё и согласны, так это в первом выборе.

[icon]https://funkyimg.com/i/32HeL.png[/icon] [nic]Okita Souji[/nic][status]сильная и нязависимая[/status]

- Тсс, конечно ты опять победил, - обиженный голосок дребезжал по стенам с той же невинной самоуверенностью, что и бьющий фарфор ребёнок. – Ты в два… в три раза меня больше! Как этим мелким ни на что не годным ручонкам отразить такой удар?!

Сила кроется не в мышцах. По крайней мере далеко не только в них. Как-то так он говорил. И Соджи долго не понимала этого древнего и такого простого самурайского секрета, предпочитая винить всё вокруг: от пытающегося безуспешно подбодрить её байкой о внутренней мощи Хиджикаты до своих слишком маленьких и бесполезных форм. Проще искать причину, чем возможность – излюбленный детский принцип действия. Повзрослей наконец. Поздно. Вот она, спустя столько лун, здесь. Теперь наконец постигла ту мудрость. Теперь наконец знает, как принять и, приручив инерцию, отразить его удар. Любой удар.

Но не этот.

Тебе не нужен меч. Кондо говорил им обоим. И две пары глаз – одни скептические и равнодушные, другие круглые и откровенно не понимающие – таращились на него братцами-филинами. Кажется, и здесь Тошидзо поспел первым – сколько бы Окита ни обогащала свой арсенал его финтами, он просто всегда умудрялся лететь где-то на шаг впереди. Самый мощный и неотразимый победный удар берсерк нанёс без оружия. Так вместо камня на тебя падает всё небо. Вместо старой половицы из-под ног уходит вся земля. Вместо удара молнии ослепляет солнце. Нет, Окита Соджи не обескуражена. Не изумлена. Не растеряна. О нет. В янтарных оковалках застыл другой зверёк – впрочем, он оттуда и никогда не уходил, как мошка влип в ещё горячую смолу. Взгляд остыл, но дикий зверь остался. Менялась только его цель. И кличка этому не прирученному питомцу Злость – неукротимая, примитивная, слишком живая.

Чужие… нет, слишком родные руки обвивают вокруг дрожащих плеч путы крепче тех, что связывают врагов или семью. Враг связывает и оставляет на расстоянии. Семья держит близко, но не способна стягивать так жёстко. Враг не бросает клинка и не обнимает тем крепче, чем настойчивей впивается лезвие в его спину. Семья же изначально не бросает тебя в белизне одиночества.

Уберите эту чертову крышу… дождь, море, пыль – дайте хоть одно дешёвое и неправдоподобное оправдание солёным каплям на щеках. Опять… опять эта маленькая девочка, которая ненароком завела себе опасного зверька и не знает как с ним управляться. Опять она находит причину, а не возможность – чем искать управу на бессильную злость, проще натравить её на него. Того, кто просто примет укус молча, сделает вид, что не почувствовал царапины, подставит вторую щёку с равнодушным пожатием плеч. Как сейчас. Как всегда.

Лезвие не возражает, ему приятней впиваться в мускулистую спину безоружного воина, чем постыдно валяться за ненадобностью подобно своему собрату. Яростней. Отчаянней. Как будто выступающая не его спине кровь отвлечёт от неё резвую псину. Но ведь иногда отвлекала. Чем сейчас хуже? Давай, грызи его! Это же он! Он всегда держал её за маленькую беспомощную сестрёнку! Он никогда не показывал всей картины! Он не дал расправить крылья. Он оставил умирать в ошмётках стыда и бесполезности. Он вытягивал руку и чертил линию деликатного расстояния, которую сам мог по редким капризам души «не заметить», но резко предотвращал её пересечения заветной границы. Он, он, он…!

До сей поры безжизненно болтавшаяся свободная рука сжимается в булаву и уже бездумно колотит медвежью грудь – настолько остервенело, насколько позволяет то небольшое расстояние, что остаётся между их прижатыми телами. То, что можно было списать на росу или дождинки, перелилось за пределы янтарной грани и понеслось бурным потоком, пропитывая солью грубую материю плаща. Зверь внутри рычал, заглушая всё, даже тот беспорядочный шквал однокоренных слов, вульгарных ругательств и просто нечленораздельных звуков, что сквозил из раскрытого ротика как из сломанной форточки. Всё, кроме твёрдых и решительных ударов под слишком не чужой грудью.

Это было так удобно… так просто. Эта часть её, что провела последние несколько лет забвения в четырёх стенах сожаления, успела накопить достаточно жирный слой отрицаний и оправданий, чтобы надёжно прикрыть им свою слабость. Закусить кислую вину всегда доступным плечом рядом. Это не Окита Соджи слишком избалованная, не у неё бестолковое хрупкое тельце, не она не смогла взлететь выше и это не она испугалась хотя бы раз перепрыгнуть невидимую границу. Сложнее всего ненавидеть себя – кто не способен подыскать себе другую подходящую цель будет и дальше волочиться тряпкой по годам, не видя будущего за неприступной и непреодолимой горой своих ошибок. В отличие от неё, чужую гору можно взорвать. Можно обойти. Можно пробурить насквозь. К чему Соджи и приспособилась.

Если бы только он не сделал этого снова… снова не оказался бы лучше. Не прячется. Бежит навстречу, вперёд таким же бараньим лбом, не боясь разбиться о бескомпромиссный асфальт разочарования ради пугливого пёрышка шанса. Пока она продолжает укрываться в надёжной норке обид и обвинений, вместо львиного шага вперёд. Но не хочется отсюда выбираться… снова видеть себя той, кто она на самом деле. Маленькая. Слабая. Избалованная. Бесполезная. Трусливая зайка с пушистым хвостиком… Пора с этим кончать. Прямо сейчас, пока ещё есть та самая неуловимая «возможность». Подальше от него… Наивно было полагать или даже надеяться, что выдуманные обвинения хоть сколько-то окрепнут в его присутствии. Напротив, как сыворотка правды чёрный взгляд разъедал затвердевавшие десятилетиями мозоли самообмана. Они лопались. Обжигая гноем собственной беспомощности.

В измученных кулачках ещё теплилось достаточно силы, чтобы вырваться из чересчур родного и слишком желанного объятия, в котором Соджи задыхалась как парфюмер над любимым ароматом. Уже невыносимо, расползлись все прикрывавшие страшные раны пластыри, но продолжаешь нежиться в терновых шипах. В этом тепле, какое может быть только у домашнего очага. В терпком запахе прелой листвы. Надёжности и спокойствии, неизвестным ни одному храму или убежищу… Вырваться. Надо вырваться. Есть лишь единственное желание, одна ни чем не заменимая цель – и Хиджиката Тошидзо никогда не сможет удовлетворить её, будет только мешать, в конце оставив с уже знакомым привкусом горечи. Поэтому надо добраться до порога и положить хотя бы этот осколок псевдо-жизни в нужное место мозаики – прожить как должна была прожить много кругов циферблата назад. Но так тепло… то, чего так не хватало, и за камнями госпиталя, и за гранью этого мира. То, что в какой-то момент показалось единственным имеющим в жизни смысл. И то же самое, что он сам столь рьяно и живо выбил из её глупой детской головушки, жёстко напомнив о подлинном смысле и принадлежности их жизни. Тогда с расплывшимся румянцем вперемешку с пристыженностью по щекам Соджи торжественно пообещала себе не забывать о том, кому принадлежит её жизнь и кому она её посвящает. Как и его. … Вырывайся. На счёт три.

Раз… Он не может дать ей раскрыться полным бутоном. Нет, не так. Она никогда не сможет распахнуть лепестки под его чрезмерно заботливой тенью – не сумеет. Будет всегда незаметно для себя рассчитывать на его твёрдую руку, оправдывать неудачи его непревзойдённостью и все свои недостатки сравнивать на весах с его достоинствами на другой чаше. Будет вновь забываться о предназначении в его тепле, веющим наивными мирскими мечтами маленькой девочки. Или так уж это плохо… утонуть здесь…?

Два. Нет, она никогда не сможет закрыть глаза на свой позор и свою немощность. То, что сейчас манит минутной свободой, завтра приговорит к неподъёмному булыжнику знакомого самопрезрения, только спасаться будет уже некуда и некогда. Он будет стоять над ней бесконечным напоминанием о её ошибках. Легко обманывать себя вдалеке. Но стоит подойти поближе и встретиться с ним взглядом, как клевета сама начинает курлычить неприятную истину. Давай! Ждёт мастер, ждёт мир, ждут бесконечные упущенные возможности, которые теперь будут так сладко барахтаться в сетях осознания твоего мастерства и силы. 

Три…!

…

Но так тепло…

[icon]https://funkyimg.com/i/2Vo8d.jpg[/icon] [nic]Okita Souji[/nic] [status]сильная и нязависимая[/status]

Проклятье. Решительная секунда, которая должна была оторвать мелкую продрогшую за годы одиночества тушку от… единственного несущего тепло очага, прошмыгнула мимо так же тихо, как сердце пропустило удар. И тут же растворилась в потоке следующих мгновений, не имеющих веса или значения. Это бесконечно долго. Это бесконечно мало. А главное – бесконечно неважно, пока продолжаешь с жадностью изголодавшегося котёнка лакать слишком долгожданное лакомство. До этого такое близкое, но оттого не более доступное. Даже если назойливая муха-мысль ни на миг не прекращает покусывать настороженное ушко – тебе это ещё аукнется. Тем больнее, чем дольше лакомишься. Он не может отпустить. А она не хочет. Чертовски не хочет, особенно, когда те самые крепкие руки, что прежде с таким же отчаянием сжимали разве что рукоять боевой подруги, держат её. Как будто только в ней сосредоточен весь мир, как будто стоит хоть чуть-чуть ослабить хватку и всё рухнет с финальным свистом. Не хочу…Так, закутавшись давным-давно в его шинель, юная Соджи плавала в бесстыжих мечтах, что это не пустые рукава так плотно сжимают хрупкое тело. Мечтах, даже не надеждах – даже ей, избалованной любимице Шинсенгуми, не хватало столько тонн наивности, чтобы заряжаться иллюзиями подобного калибра. И как бы удачно эта Окита не забросала те девчачьи сказки о своём идеальном самурае логичными, глубокими и аргументированными последствиями, что выложили ей псевдо благими намерениями дорожку туда, где и кем она оказалась… то шалящее чувство невозможного и желанного продолжало биться. В клетке ли. Под завалом ли. Спрятанное или закопанное, перехороненное заживо или заставленное. Оно не уменьшалось, не изменялось, ни на тон не тускнело – последнее наследство от «оригинальной» слабой девчонки, с которым Соджи попросту задолбалась сражаться и которое предпочла игнорировать как виноватого, но слишком неуловимого паучка в достаточно просторной и тёмной комнате. Но паучок не переставал жить – оставляя то тут то там почти прозрачные ведущие к какому-нибудь мелкому воспоминанию нити, в которые она случайно вляпывалась изо дня в день. А сейчас, когда наконец решила взяться за тапок и положить всему этому драматичный конец, слишком увлеклась и попалась в самую сеть. С каждым брыканием влипая всё крепче и безнадёжней. И демон словно ловит каждое её безмолвное колебание – нежно перехватывает всякое «но» и заворачивает в шёлковое «зато», будто бы терпеливо ловит мстительный удар лицом и заботливо зализывает её саднящую после лапку. Руки, которые крепче цепи – сталь можно расплавить в незатейливом котелке ненависти или перерезать тонким осколком обиды. Но эти руки… от них невозможно сбежать. Даже когда, казалось бы, от них свободен – всё равно ищешь любой подходящий по мотиву, чтобы оказаться ближе к ним, иначе на кой чёрт Соджи прицокала сюда с табуном предлогов вместо того, чтобы отыгрываться за свою бесполезную жизнь в новом кону? Потому… Чтобы ощутить это чрезмерное, вопиющее, липкое, раздражающее и необходимое внимание хотя бы через трель клинков. Или так очевидно и глупо «никак не завязывающийся» и «конечно же необходимый в битве и на тренировке!» бантик на затылке. Будь в ней сейчас хоть на каплю больше той девочки, что без толики смущения использовала самый что ни на есть детский приём для привлечения внимания либо слишком толстолобого, либо как всегда снисходительного командующего, смуглые щёки уже вовсю цвели бы алыми пионами. Какая же это была дурочка. Если свою беспомощность и избалованность ещё получается списать на Хиджикату, то все эти сердечные глупости уже чернилами выжжены на гордом лобике Окиты. О которых она слишком поздно начала жалеть, и которые он слишком поздно заметил. Или не хотел замечать. Можно без особой погрешности допустить, что вице-командующий действительно был близоруким идиотом. Но Кондо – нееет, Кондо глядел дальше обоих и не мог не пнуть в бок товарища неоднозначной шуточкой про «младшую сестрёнку».

Знал. Разумеется, понимал. Как и вес сердца по сравнению с долгом на другой чаше. В отличие от неё. Забавно до слёз: переоценку ценностей они сделали уже после прочтения не шибко длинной книжонки под названием «Жизнь», и переоценили диаметрально противоположно друг другу. Или…? Ммм… Носик зарывается поглубже в тёплый и обтягивающий со всех сторон терпкий аромат осенней чащи, одновременно так удобно пряча слишком прозрачные сейчас глаза, в которые будет так просто закинуть свинцовый кубик сомнения. Маленький, ненавязчивый. И достаточно тяжёлый для хлипких весов.

Раз… Те самые жгучие пальцы чиркают по напряжённой спине предательской спичкой и в звериной ласке смыкаются замком вокруг бёдер. Раз. И надёжно укрытую от него и себя самой мордашку сначала умывает душный воздух затянувшейся между вчера и псевдо-сегодня сцены. Раз. Два лепестка выцветшей сакуры растерянно хлопают сверху вниз на тлеющие угольки, даже не пытаясь увернуться от их раскалённой искры. Разгораясь медленно по краям, дымясь, то вспыхивая, то угасая. Раз… Не больше секунды. Невозможно малой, чтобы уместить весь их накопившийся багаж столетий. От рано заброшенной сказки и ошибочно выбранных страхов, до недоваренной ненависти и перележавших сожалений. Много. Так много, что не успеваешь уследить, какое из этой скулящей и воющей своры её и его… их чувств ведёт впереди.

Тёплое дыхание пролетает над губами скорым вестником безумной бури, и вся стая пристыженно затихает, внезапно теряя и голос, и когти, словно пытаясь понять, кто из них должен кого порвать и кем быть порванным. Молчат, следя сотней испуганных глаз за слишком деликатным прикосновением двух мощнейших фронтов. Это как задержавшийся экспресс – без разницы сколько и как они на самом деле зябли и дрожали в ожидании на противоположных друг ото друга платформах, ведь сейчас их без понятия о времени и пространстве ласкает бесконечное и долгожданное тепло одного купе.

И поезд резко трогается. Пронзительный гудок как боевой клич анархии и всеобщий приказ «фас» на единую для всех чувств цель.

Что секунду назад было нежным и робким поцелуем двух слишком больших детей, без лишних закономерностей или переходов резко становится глубоким, проникновенным и многоликим желанием. Открытой дверью для всего так долго копившегося и ждавшего своего часа, без исключений. Неугомонная и упрямая мечта с оторванным штурвалом, которая с интенсивным любопытством выискивает упругим язычком потайные местечки наконец молчащего, а не гавкающего бестолковые команды рта. Тупое желание занять центральное место в первом ряду этого принципиального гордого сердца, сознания, души – всего, что входит в состав Хиджикаты Тошидзо. И язык ныряет вслед за этим ярым стремлением, проталкиваясь вглубь, ближе к горлу, ближе-ближе-ближе, как можно ближе к нему. Незабытые обиды отдельной стаей врываются в ошмётки поцелуя и урывают из него по укусу. Сперва почти незаметные, за те глупые и старые обидки ребёнка, которого недостаточно погладили по головке, слишком рано оставили одного под шинелью, не заметили после маленького подарочка. Затем сладостно долгие. За ожидание. За, блять, чертовски долгое ожидание - ладно, скорее мечту, - но мечту, которую он бесповоротно и целенаправленно убивал каждым грёбаным днём. Клычки сначала игриво, потом настойчиво оттягивают нижнюю губу – ту самую, которая так настырно отказывалась поддержать хоть одну – прямую и смелую – улыбочку для неё. Мусолят. Теребят. Отпускают, чтобы уступить очередь не закончившему копаться и рыться языку. И снова хватают, снова оттягивают, но с новым разом чуть жёстче. Ведь так это и происходило: к обидам незаметно, постепенно примешивается злость, злость настаивается в ярость, а ярость выливается в ненависть. Зубы рвут губу так же без предупреждения, как и руки вцепляются в края любимого стального лица. Крепче впиваются в эти суровые скулы – одновременно не желая отпускать то, что наконец её по праву, и сгорая от ядовитой необходимости поделиться с ним частью того, что он в ней оставил бродить. Физическая боль лишь неумелая пародия настоящей агонии внутри, но сейчас… Сейчас Оките Соджи достаточно и этого. Упиваться мнимой или настоящей покорностью того, кто всегда сильнее и лучшее её, и терзать, грызть, пить. Спуститься к шее, которая ни в коем не останется безнаказанной, и, смочив терпкое местечко обманчиво ласковым язычком, впиться в неё с кошачьей дикостью, пока одни лапки бескомпромиссно оттягивают голову за густую гриву - ту самую, в которой до невыносимого зуда хотелось потеряться и задохнуться, - а задние между тем поудобней и поустойчивей обвиваются вокруг раненого тела.

Ммм… Солёные губы неторопливо отрываются от смачно помеченной шейки, но лишь на секунду, снова припадая к ней и продвигаясь вдоль всех укусов и алых струек обратно вверх, но иной походкой – чуть виноватой, лёгкой, нежной и… малоизвестной или слишком забытой, но, кажется, счастливой.   

[icon]https://funkyimg.com/i/2Vo8d.jpg[/icon] [nic]Okita Souji[/nic] [status]сильная и нязависимая[/status]

Наши души сцепились голодным зверьём,
Но телам было этого мало
И наутро безумное сердце моё,
Застонав, на весь день умирало

Почему детишек никогда не оставляют наедине с сочной и такой дружелюбной горкой пропитанных и сочащихся сиропом данго? Как то простое и неподдельное счастье от такой мелочи, как щепотка проваренной в карамели рисовой муки может быть плохой и заслуживающей ограничений? Почему? Окита мало смыслила в материнских хитростях и искусстве по выращиванию и уходу за спиногрызами. Только то, что "взрослые всегда правы" и что детям никогда не дают до конца того, чего им действительно хочется. Ради их же блага, разумеется. Вместо настоящей катаны под подушку на праздник кладут дурацкую куклу с мёртвыми глазами, вместо кувшина медового молока лоханку рыбной похлёбки. Так надо. Так лучше. Бла-бла-бла. Особенно приятно над этим рассуждать, когда глядишь на всё это почмокивая леденцовым петушком с высокой табуретки избалованности и вседозволенности шёлковых родителей и опекунов. Это как иная каста - ребёнок, которому можно всё, на фоне остальной серой массы порабощённых цепями правил карапузов выглядит элитой. И именно к этой высокой категории и относилась "малышка" Соджи. Фокус в том, что этот ребёнок даже не понимал, что он ребёнок. Избалованное любимое дитятко Шинсенгуми, которой позволялось то, за что других уже давно отправили бы в тёмный уголок карцера с выцарапанной надписью "сэпукку" на железной стене дисциплины. А ещё любопытней тот трюк, что создавая иллюзию вседозволенности на дешёвых мелочах, Кондо и Хиджиката прятали за спиной конфетку куда большую. И не одну. За всеми глупостями, на кои командующие тактично закрывали глазки, таились запреты на такой высокой полке, что маленькая девочка не могла даже догадываться об их существовании.

И он был главной конфеткой, спрятанной от её жадных ручонок в буфете. Припрятанный за холодным блеском фальшивой обёртки хладнокровия. Не равнодушия, но братской деликатности. И конечно - всё это под пересохшей печатью долга и чести. А что бывает, когда заветная потайная стенка буфета соскакивает с петель и долгожданная сладость подкатывается прямо к лапкам той самой девочки, не знающей слова нет?

Верно.
Она не может остановиться.
И не хочет.
О нет, девочка хватается за лакомый кусочек, до которого так долго тянулась, всеми пальчиками. Вгрызается дорвавшимися зубками и... моймоймоймой. Как котёнок в кладовой с открытыми крынками сметаны. Невозможно оторваться.

Да и не получилось бы. Ведь она здесь не единственный дорвавшийся до своего пиршества ребёнок. Такое неприкрытое желание крепкой груди, вжимающей в стену напряжённую тушку. Нетерпение изголодавшихся рук, не ведавших ничего нежнее рукояти меча, теперь жадно странствующих по дрожащим от напряжения и почти ребяческого возбуждения бёдрышкам. И воинственная ярость, не ступавшая раньше никуда дальше привычного поля боя. Но здесь... территория столь же неизвестная ей как и ему. И отданное на исследование без надзирающего и осуждающего ока Шинсенгуми, долга и прочего высокопробного дерьма на стальной палочке закона. А потому все наставления и уроки выкинули плотно скомканным шариком в окошко: к чёрту осторожность, к чёрту нерасторопность и к псам правила. На эту почву, пусть неизведанную, малознакомую и с возможными трясинами, но они прыгнут с разбега и со всей безбашенностью, которую оба тщательно прятали на Земле. Тонкие пальчики едва ли уступают мозолистым мужским: с детским любопытством и капитанской требовательностью они исследуют дебри взъерошенных локонов, зарываясь в самую чащу и смачно потягивая гриву коготками, пока его в ответном дебюте свирепо натягивают жёсткую ткань кимоно, наслаждаясь тугостью, с которой трепещущие ниточки впиваются в бедро и натягивают сухую кожу. Рычащие нотки двух озверевших душ сплелись в диком дуэте, перебивая друг друга и утопая друг в друге, переливаясь из полунежных вздохов и тяжёлого сопения в грубый и необузданный рёв хищников и обратно. Ммм... Подставить шею под клыки этого ошалевшего сорвавшегося с собственноручно выкованных цепей контроля зверя... ощущать каждый укус, каждый возмущенный звоночек нервов и вязкую бусинку крови, едва ли не испаряющуюся с поверхности раскалённого тела... вдыхать полной грудью его пряный и чистый запах вместо обычного пыли и пепла... Нет, это даже нельзя назвать удовольствием - слишком пресно и мимолётно для этой необъятной и незыблемой извергающейся горы в груди.

Вынырнув из вороной копны, цепкая ручка бросается вновь на высеченные из мрамора скулы. И сжимает. Крепко. Не в угрозе. Но весьма близко к ней. И достаточно, чтобы оторвать губы от измученной шеи и подтянуть ушко к своему искусанному прерывисто хватающему вечерний воздух прощания с вчерашними обидами ротику.

- Только попробуй, - лапка, всё ещё копошащаяся в густой гриве, грозно натягивает непокорные как сам хозяин локоны, - ещё хоть раз, - тембр скользит как по топлёному маслу - плавно, мягко, ни сколечко не грозно, по лёгкому изгибу улыбки. Напротив - нежно. Убийственно нежно, - включить свою толстокожую башку. Хоть раз включишь, задумаешься, задашься очень глубоким вопросом или попробуешь остановиться, - тяжёлые раскаты бури в пламенеющих янтаринках никак не вяжутся со слишком ненавязчивой ухмылкой деловитых губок. - И я тебя убью.

Отредактировано Annie Leonhart (Среда, 30 декабря, 2020г. 03:14:52)