Раз, два, три… Она решительно разбивает тишину тюремных коридоров своими размеренными шагами, то ныряя, то выныривая из лучей закатывающегося за силуэт ленивого города солнца. Бездарного, неблагодарного, глупого города. Жестяной поднос со скромной буханкой хлеба и едва тёплой картофельной похлёбкой жалобно звякает под её сжимающимися в гневе пальцами. Как они смели… Как они смели разевать свои пасти о «невинных жертвах», когда сами, не стесняясь лжи небрежного покроя, стадами отправляли «необходимые жертвы» за стены Розы титанам на пастбище? Как они смели приписывать вину на его счёт? Как…

Несколько секунд пролетает в глухом молчании, пока Аккерман просто стоит у решётки. Смотрит. Его фигура напоминает маленькую забытую на чердаке игрушку, сиротливо ютящуюся на крошечном островке блёклого вечернего света в тюремном мраке. Нелепо обмотанная вокруг головы повязка лишний раз напоминает о кошмарах, что рвали своими ядовитыми коготками полотно реальности и грозились стать явью. Металлические обручи на запястьях заключённого зыркают из сумрака ледяным блеском предательства. Наивные зрители видят предательство лишь в самых очевидных поступках – таких как действия Энни. Волк в овечьей шкуре – лёгкая жертва для ненависти. Но предательство – такое громкое и вычурное слово – куда шире детских сказок. Клеймо предателя таится на теле каждого, кто притворяется в угоду своим планам, кто боится жала правды, кто вешает свинцовое бремя вины на чужие плечи. Военная полиция, правительство, жители Стохеса… бесформенная субстанция предательского вещества с двуличным составом. Леонхарт, по крайней мере, билась за своё дело собственными ручонками. Что, в отличие от остальных предателей, может, и защищало её от желчи презрения, но ни коим образом не огораживало от неугасающего пламени ненависти. Голубоглазая стерва предала всех – другие бы даже драматично сказали «предала человечество». Впрочем, Микаса Аккерман едва ли чувствовала на себе укол измены – так, неприятный укус комара, отдающийся лёгким зудом. Они никогда не были подружками, никогда не делились сокровенными секретами и никогда не болтали по душам. Почти никогда… Но так или иначе, сие «почти» являлось столь давним и незначительным, что никак не могло добавить горечи. Нет, в печь её ненависти летели другие брёвнышки – не предательства их сомнительного перемирия или человечества. Нет. Микаса не считала Энни своим другом. Но она была таковым для Эрена. И, похоже, продолжала им оставаться, вопреки всем грехам и поступкам.

Идиот… Дверь камеры захлопывается с особо громким, ожесточённым грохотом, и горящий взгляд хищно набрасывается на одинокого обитателя клетки. Он даже не поднимает глаз, глядит куда-то сквозь неё, и нежданная гостья молча проходит мимо, спешно опуская взор на остывшее варево. Ещё несколько дней назад этот идиот был готов умереть ради этой лживой-... Ни в чём не повинный поднос злобно приземляется на тумбочку.

Какая поверхностность. Мелочность. Эгоизм. Можно это даже обозвать локальным родом предательства. Только Микасу Аккерман едва ли интересуют брошенные в её сторону колкие эпитеты, едкие метафоры или прямые обвинения. Судьба мира, судьба человечества – всё это для неё неизмеримо дешевле одной жизни. В отличие от него. Означай разрушение стен спасение Эрена, примерила бы Аккерман сапоги Леонхарт?

Глупый и слишком простой вопрос.

Но не более глупый, чем она сама, так отчаянно бежавшая сюда под вой свирепых псов тревоги, зловещий хохот ночных кошмаров и чего-то ещё – лёгкого и одновременно неподъёмного, печального и удивительно приятного, ласкового и тем не менее беспощадного. Странная неугомонная пташка, хлеставшая огненными крыльями мысли и сознание. Пожалуйста. Она наконец здесь. И что? Ни одного чёртова слова… да и что ей говорить? Что страшно, грустно и одиноко? Да, верно – детское нытьё, о котором ему и так известно и за которое она рано или поздно получит пуд его презрения. Тогда что? Вновь потешиться бессмысленным вопросом «Ты в порядке?» и получить сухой лаконичный ответ? Попросить поделиться собственными призраками и попасть под обстрел хмурого взгляда?
Молчание лучше. Эрен жив и полиция не кормит её очередным варевом отборного вранья – в этом она убедилась. И этого достаточно… Никогда не будет достаточно, но она привыкла – это проще, чем кажется – так же, как привыкать к сухарям и пресной порции картофельной похлёбки.

Аккерман сложно застигнуть врасплох. Но полыхающая в сумраке тайга, на которую случайно натыкается блуждающий взгляд выгоревших углей, приковывает её к месту. И она уже теряется в этих еловых дебрях, добровольно бросаясь под горящие ветви и обжигаясь их жаром. Огонь не страшен, когда тело покрыто ледяной коркой – его рыжие язычки пожирают, но ощущается лишь облегчение и приятное покалывание.

Она едва ли замечает его движения – но внезапно её окружает желанное тепло. Чувство, словно наконец вернулся к горящему очагу любимого дома после долгих скитаний по морозным далям. И замёрзший путник упивается этим уютом, зарывается холодным носом в ямку на шее, вдыхает родной запах и остаётся неподвижным. Покой. Мир. Он выглядит так. 
Страхи, предательство, злость – всё остаётся по ту сторону надёжных дверей его рук – в другом мире, не имеющем никого значения здесь. Дома.

Отредактировано Mikasa Ackerman (Вторник, 5 февраля, 2019г. 04:59:24)

Долг. Благодарность. Обещание. Какие пустые слова – слишком лёгкие для звеньев той невидимой цепи, что бежит от его спасительной руки к её тонкой шее, - зато достаточно простые, чтобы заразить сознание брата и любого другого, услышавшего их страшную сказку.

Долг был оплачен и неоднократно – о нём до сих пор шептались гигантские деревья и в ужасе вспоминали стены Стохеса. Благодарность связывает, но не обязывает. Обещание покойной тётушке Карле - лишь оглашение собственных намерений. Вот и всё, оправдания исчерпаны. А птичка до сих пор здесь – на плече охотника. Сколько бы раз он ту не сгонял, она молча возвращалась на место, послушно складывая крылышки и терпеливо склёвывая все жалобы, порой бесстрашно клюя того за проступки, даже если за этим следовала новая горькая порция недовольств и презрения.

Просто… просто это её место. У каждого маленького кораблика есть своя тихая гавань, где ему не страшны седые шторма и азартные ветра, где он может оставить свой тяжкий груз и довериться бризу приятных мелочей. Семья. Где ты просто… нужен. Где тебя просто ждут и хотят.

Она же не тот, кого с распростёртыми объятиями ждал Эрен, кому позволял тащить себя вверх, перед кем опускал гребешок гордости и в чьи руки вверялся. Стать сильнее, вырваться, сражаться – Микаса читала его как любимую книгу детства, едва всматриваясь в строки на затёртых страницах, и так зная каждое слово наизусть. Не предлагала помощи – возмущённый отказ был буквально на обложке этой книжонки, вновь и вновь получать которой по лицу становилось слишком больно. Но ждала, что он всё-таки как-нибудь спросит... Упрямо ждала, даже когда брат предпочёл уроки рукопашной с Энни и тренировки на УПМ с Райнером. Напрасно, впустую.

Но сейчас…
Эти руки… вроде такие родные… и по-прежнему удивительно незнакомые. Обнимают… нет – держат, словно ограждают от всего мира – обвиваются как жадные, хищные драконьи кольца вокруг златой чаши вечной жизни. Ей знакома эта хватка… так она хваталась за брата, когда он внезапно вернулся из мёртвых – не готова была отпускать, отдавать. Смерть, Судьба, законы, враги, друзья – никому. Но ощущать это крепкое объятие… совсем иное впечатление. Когда кто-то скалится на весь мир и прижимает к груди как дражайшую прелесть, замирающее сердце наполняется простым и незатейливым счастьем. Лёгкие разрывает от нехватки кислорода, кости готовятся издать жалобный хруст и на коже уже вырисовываются синяки, но тело дышит и живёт только этим чувством.

Кольцо внезапно ослабевает, и едва открытый рот судорожно хватает глотки холодного вечернего воздуха. Эрен. И снова эти руки… эти пальцы… родные незнакомцы. Сколько раз им приходилось отчаянно бороться за жизнь, держать беспристрастные лезвия, сжиматься в яростные кулаки и истекать кровью перед перевоплощением? Жёсткие, в невидимых мозолях, рубцах и шрамах… Они не могут быть мягкими, ласкать лицо и плечи с той же бережностью, с которой изучают фарфор. Однако же… Из-под кончиков горячих пальцев по ледяной коже разлетаются мурашки, и они разбегаются по телу стадами непослушных барашков, топчутся и кусаются на животе и коленках, добираются до самых мысочков и продолжают пощипывать. Будто желая снова познакомиться с братскими руками, её собственные незаметно подкрадываются к ним и осторожно ложатся на запястья. Большие пальцы завороженно начинают кружить узоры над точкой, сквозь которую отчётливо чувствуется бешеный ритм его сердца.

Время устало снимает шляпу и прячет в ней скоротечные секунды – их больше не существует, как и не существует неба или земли. Полюс мира переносится куда-то в точку соприкосновения их лиц, наполняя крошечное пространство между ними заряженными частицами – бьющей живой энергией.

Эрен. Словно наконец распахнул запертое окно, в которое безнадёжно бились озябшие крылья, подпустил к теплу. Открыл маленькой птичке свой дом. Ждал её у своего огня, хотел согреть и согреться кратковременным покоем и уверенностью сегодняшнего дня. И Микаса летит к раскалённому очагу, свободная от мыслей о завтра и вчера, стремясь лишь оказаться как можно ближе к заветному жару, несущему зефирную лёгкость и пьянящее желание… жить.

Слишком близко.
Она обжигается, стоит ей только сунуться в полыхающее манящее пламя – короткий миг, когда их сухие губы задевают друг друга. Лёгкое, почти эфемерное прикосновение - не более, - и которое всё равно прожигает насквозь. Миг, чтобы окатить ледяной водой с головы до ног и снова оказаться на пороге между родным желанным теплом и морозным чужеземьем. Миг, чтобы отпрянуть от брата – оторвать от него лицо и сорвавшимися руками впиться в шарф. Здесь не было какой-то незримой черты, фигуральных границ или точки невозврата – их никто не проводил, чтобы пресекать. Никто и не задумывался о возможности что-то преступить. В груди томилось лишь простое, ужасающее осознание того, что невольно разбил нечто очень ценное, заветное, неприкасаемое. Испортил какой-то глупостью, которой даже не находишь объяснения. Которую едва ли даже помнишь – смутные обрывки в дрожащем над углями воздухе.

Взгляд немедленно, с отчаянием и спешностью, бросается на заветную дверь. Потому что в конце концов рядом со своим охотником Микаса Аккерман по-прежнему всего лишь маленькая птичка. Обжигаясь им, она не бросается в пекло.
Она убегает.

Камень, железо, земля, лёд – природа придумала удивительное разнообразие тех вещей, которыми можно укрыть своих детей от страхов и опасностей. Целая ярмарка непохожих одних на другие материалов – от неподдающегося киркам прочного гранита пещер до мягкого и хрупкого снега, надёжно пеленающего нежные колосья хлеба. Микаса Аккерман не нуждалась в обманчивой надёжности стальных доспех и уже давно не рассчитывала на крепкую дверь дома – маленькой крепости, заперевшись в которой спасался от всех невзгод настоящего мира. Она бросалась на него не прикрытой щитом грудью, голыми руками хватала непредсказуемую гадюку боя, шагала босыми ногами по осколкам будущего.

Смятение, неуверенность, сомнения – они жалобно тянулись щупальцами к сознанию, били дьявольскими копытами и бессильно брыкались под уздой багрового узла на шее. Никчёмная красная тряпка, сказал бы любой непредвзятый шармом сентиментальности и обманом романтики зритель. Но именно под её ласковой тенью Аккерман надеялась перепрыгнуть так непредусмотрительно вскрытый ею прорубь – невозмутимо, легко, как ни в чём не бывало. Чем дальше от края, тем безопасней – больше шансов, что трещина остановится, а уже привычный за многолетнюю зиму мороз залатает пробитую брешь знакомым льдом. Обжигаться равнодушным холодом по-прежнему предпочтительней медленного падения в бездонное одиночество.

И птицу ловят за шарф прежде, чем она успевает вильнуть им перед носом охотника и раствориться в пурге нелепого, легко забываемого непонимания. Ловят, тянут… не пускают. Обнажают. И всё замирает в преддверии конца – сжимается в дрожащий комок на краю пропасти. Её маленькое, но тёплое убежище – домик и норка, кров и защита – неумолимо летит вниз вместе с великой неуязвимостью и знаменитой выдержкой. Король, Командующий, Смерть, Судьба – все могли лишь с колючей завистью взирать на лёгкость, с которой брат непринуждённым движением срывает шедевр актёрского мастерства. Видеть её лицо – подлинный лик из хрупкого папье-маше под скорлупкой из чёрного хрома, кишащий паразитами постыдных слабостей. Глаза норовят убежать – может, забуриться в сети паутинки под потолком, или затеряться в сумраке мышиных ходов… Не пускает. Все пути отступления отрезаны. Смотрит на мечущуюся в смятении пташку… И продолжает держать.
Как и ожидалось – лёд вокруг проруби треснул. Только вместо объятий одинокой бездны, накрывает обжигающей волной – её гребень следует за медленными движениями дразнящих губ брата. Судорожный вздох, когда они замирают в пугающей и желанной близости от уголков собственных, но невозмутимо продолжают свой путь дальше. Ненавязчивые шаги настороженного путника, исследующего территорию доселе известную лишь по идеализированным пейзажам да абстрактным картам. Бдительного, но знающего цель. Свора одичавших чувств и стая обезумевших ощущений преследуют горячие следы воздушных прикосновений, их топот отдаётся в каждой частичке холодного тела, заставляя невольно поджимать губы и искать руками опору для предательски дрожащих ног.

Глухой щелчок пуговицы. Громкий удар сердца. Ещё раз. Пальцы испуганным косяком вплетаются во взъерошенные космы, настороженно перебирают их, словно страшась оскала голодного зверя над долгожданным пиршеством. Но тот не отвлекается. Смакует. …Пробует.

Из горла вырывается сдавленный незнакомый звук – тихий и робкий как плач затерявшегося в ливне котёнка.   
Молча вытягивает шею, без слов позволяет ему исследовать кожу, по которой пробегает игривый холодок волнения. Микаса Аккерман никогда не была столь открыта и уязвима. Как и никогда не чувствовала себя такой... нужной. Надоедливый щенок, не знающий иной ласки кроме как раздражённых взглядов и усталых пинков, взят на колени и пригрет. Сейчас она была бы счастлива позволить ему поглотить себя - до последней крошки, целиком и полностью, - если только этого хотел брат. Нужная, желанная... Что угодно, лишь бы только это означало оставаться рядом. Что угодно, лишь бы видеть это неподдельное желание держать её, стереть - хотя бы временно - с его напряжённого лица вечную метку борьбы. Принести... умиротворение? Спокойствие? Радость?

В мыслях не вовремя пронеслось одинокое воспоминание. То самое «почти», не позволяющее называть Леонхарт простой соседкой по койкам. В тот давний вечер сочащиеся едким сарказмом словечки и режущая ледяным осколком насмешка казались чем угодно, но не «дружеским советом». И лишь сейчас, когда обычно непобедимое тело проигрывало битву незнакомой силе, острые шутки Энни резко повернулись правдивой стороной. Тсс, Аккерман, ему нужна не мамаша и явно НЕ благовидная сестрёнка. Совсем не тонкие намёки. Сознание рисовало их такой глупостью и поверхностностью - излишеством для настоящей семьи. Вот только теперь огнедышащий рой маленьких и бесформенных желаний вопил отнюдь о другом... требовал вновь вдохнуть обжигающее дыхание брата, тихонько раскрыть этот всегда громкий и нынче непривычно молчаливый рот, отыскать щекой это бешеное сердце, которым столь дорожит, пробежаться рукой по всему торсу и убедиться, что брат цел и невредим. Прижать, утопить в накопившихся за годы отчаянии, томлении...

Нынче свободно бороздящие тревоги беспощадно тянут за поводок. Только брат - прочие требования и порывы должны как всегда оставаться за железной решёткой заботы. И пальцы, неохотно оставляя свои капризы позади, с повседневной невозмутимостью расправляются с оставшимися пуговицами - только лёгкая дрожь выдаёт беспокойные метания внутри. Вторая рука подкрадывается к его замершей ладони и робко опускает её под расстёгнутую рубашку на взволнованно застывшую грудь. Тонкая повязка поверх неё слишком стягивающая, ни одного вдоха.

- Эрен. - Четыре самых родных, во сне отскакивающих от языка звука, скатились с уст по не знакомой прежде октаве. Просьба, жалкое предложение? Ни одного учебника, чьим строкам первоклассный солдат могла бы следовать, ни малейшей идеи о правилах новой игры. Только озабоченный голос инстинкта и неукротимое желание порадовать. Угодить. Остаться нужной. Рука оставляет ладонь брата и, не находя себе верного места, незаметно ложится на его плечо.
- Скажи, чего хочешь ещё...? - С молоком или лимоном? Две ложки сахара или одну? Все порывы, ожидания, требования - она хочет удовлетворить каждую мелочь – высечь на угрюмом лице простую искорку – если не счастья, то хотя бы маленькой незначительной радости.

Отредактировано Mikasa Ackerman (Вторник, 19 февраля, 2019г. 01:06:00)

Сплетни и сказки, обитающие в стенах кадетского корпуса, самодовольно взирают с высоты прошедших годов на высокомерную отличницу, всегда метавшей в их любопытнейшие истории льдистые снежки снисхождения. Всегда несётся безудержной тройкой впереди всех, решает поставленные задачи с лёгкостью скользящего сквозь масло хлебного ножа, юркой чайкой схватывает налету материал любой тяжести. Лучшая из лучших, сильнейшая из сильнейших… которая теперь едва ли могла вспомнить принцип работы своих лёгких, в панике заглотнувших воздух выброшенной на раскалённый песок рыбой и вдруг не знавших, куда его девать. Мятеж тела и разума, слепо следующим его всегда такой жёсткой ладони, которая и раздражённо толкала, и уверенно хватала за рукав, и надёжно оберегала от кошмаров. Но никогда ещё не вела по этой былинной речке ощущений, о которой так любили петь кадетские выдумки.

Однажды… После первого «вечера сказок от Имир», Аккермановская… любознательность взяла вверх. Обычное утро, обычный завтрак, обычная чашка чая, обычный Эрен. Необычная мысль. Его пальцы едва задели её… И следующее мгновение тонет в звоне разбивающейся между ними несправедливо обруганной чашки, знакомой брани инструктора и удивлённое «не обожглась?».  Она попробовала мысочком бурлящую воду этой самой «сказочной речки». И обожглась. Самую малость. Но больше её волн не касалась. Глупо, непонятно, опасно… страшно. Лишь изредка Микаса топталась на берегу и осторожно пускала бумажные кораблики, наблюдая, как те скрывались за излучиной воображения.
Утопил. Снующие по телу малознакомые желания завыли в унисон на пламенеющую руку поверх груди – требуя, прося, умоляя. Не выплыть. Поддаётся воле неистового течения, медленно и так неуклюже пытаясь прижаться к ладони ещё сильнее, заставить желанные пальцы скользнуть по рвущемуся из плена тугой повязки соску - коснуться его каменного бутона, сорвать, отогнуть, попробовать... что угодно – любую чушь из тех сказок. Задевает и робко бьётся о неподвижный палец, позволяя реке желания затянуть дальше.

Соломинкой несётся в неистовом потоке, когда её вновь ловит еловая ветвь обычно колючего и сейчас непривычно мягкого взгляда. И снова порыв скрыться от этих пронизывающих насквозь иголочек. Эрен играючи оборвал все литые годами тренировки цепи - эмоции сорвались с места и, обезумев от хмеля свободы, ринулись на лицо, выводя его на совершенно новый уровень энтропии. Опрометчиво разлитая по щекам краска, барахтающиеся в бездонном бассейне желания и тем не менее встревоженные глаза, мявшиеся в холодной войне где-то на морщинке между бровями решительность и осторожность…

Улыбка. Маленькая. Она не сбивает бьющим ключом энергии и не ослепляет живым задором детства. Не заставляет ухмыляться в ответ и не бросает вызова максимализма. Но обволакивает мягким теплом, облегчением... И радостью. Такая мелочь. И под упоительный звук столь же простого, короткого и как ничто ясного словечка эта мелочь нежно смывает с лица столовский беспорядок – всё, до последнего недожаренного в волнении ошмётка сомнения. Мягкий лучик восходящей улыбки уже задел Микасу, когда их губы начинают ещё одно, теперь неторопливое, тщательное знакомство. Крадучись пробирается сквозь хитросплетения незнакомых движений и ощущений, столь отличных и от наивных книжек о принцах и принцессах, и от откровенных деталей в историях Имир. Впускает, невольно вздрагивая от осторожного - почти вежливого – прикосновения до сих пор не знавшего гостей языка. И так же аккуратно пытается представиться новому знакомому. Сперва настороженно задевает и мнёт, потихоньку начинает искать обход к ещё недостаточно – слишком мало – изученному рту брата. Мягко настаивает на переносе их возбуждающе нескладного ча-ча-ча на его территорию, старается ненавязчиво оттеснить вторгшийся язычок, чтобы самой попробовать что-то из его арсенала… Не уступает. Незаметно, искорка за искоркой, секунда за секундой, в Аккерман занимается синее пламя азарта - его жар плавит разливающееся по телу раскалённое олово желания, - и по прихоти вредной привычки она наступает. Крепче сжимает руку на широком плече, другой жёстче тянет за волосы у корней, поддаётся вперёд всем телом и толкает - решительно и настойчиво, - заставляет медленно, но верно пятиться, преследует каждый неохотный, сопровождаемый ненавистным лязгом кандалов, шаг назад своим, ни на миг не прерывая контакта лениво и настырно воюющих губ или подстрекающей ладони на груди. Пока наконец ноги Эрена не упираются в его койку. Больше не толкает, лишь убедительно давит на плечи - усаживает на край жалкого подобия кровати, одновременно укладывая ноги по обе стороны его бёдер и утыкаясь коленями в жёсткий матрас. Приподнимается и атакует не желающие капитулировать губы сверху. Жмётся, хватается, сражается. Глубже. Крепче. Ближе, ближе, ближе… Мало.

Поражение прилетает на крыльях эхо того же странного прерывистого звука, который ранее сладким укусом сорвал с неё брат. Звука, на сей раз тихо утонувшем в затянувшемся поцелуи. Поступь фиаско чувствуется с каждым тяжёлым вдох-выдохом прямо над его влажными губами: оторваться дальше чем на дюйм – невозможно. Самонадеянная попытка повести лодку по неизвестной реке, стоило лишь увидеть короткий блеск маяка.

Сдаётся. В первый раз. В первый раз вверяет поводья тому, кого давно следовало перестать душить тенью назойливой опеки. Тому, в кого уже давно следовало научиться верить.

Лоб беспомощно упирается в его, рука слабо ползёт по плечу и виновато ложится в его свободную ладонь. Сдаётся.

Жёсткая, твёрдая и далёкая от комфорта так же, как трюфеля в Митрасе от сыроежек в Шиганшине. Но даже опрокинь он её на утыканную гвоздями доску, она бы не ощутила и лёгкого покалывания – органы чувств отказывались замечать что-либо помимо взъерошенной неторопливо прокладывающей путь вдоль её млеющего тела головы, смачно отскакивающих из-под его губ звуков влажных поцелуев, волнующего запаха чего-то настолько родного и домашнего, что хотелось зарыться носом в шею и дышать только его пряностью, мёда послевкусия на побеждённом языке и будоражащих, ступающих требовательными импульсами пальцев по необычно чувствительной коже.

Поводья теперь в уверенной братской руке, и та не колеблясь сворачивает с ровного тракта на ухабистое и возбуждающее бездорожье. Без предупредительных знаков и предсказуемых изгибов. Серебряным пёрышком Микаса теряется в вихре уже знакомых, но всё ещё новых, недостаточно громко представившихся ощущений. Компас настойчиво – яростно – тянет кружащие беспорядочными стаями желания на полыхающий юг. Предвкушение – нечто волнительное и одновременно желанное – короткими разрядами пробегается по телу, когда его руки с такой вызывающей повседневностью расправляются с каждым ремнём, с категорической решимостью раскрывают и подкрадываются к новому рубежу – кажется, уже готовы ступить на бьющийся в томительном ожидании центр. Неожиданный скачок – из так старательно кусаемых губ вырывается невольный вскрик – и игра уже вершится сверху. Мало. Долгожданное прикосновение к нывшим соскам теперь отдаёт досадой запоздалого чая… Мало.

Спеша на подмогу, её руки наконец отпускают стянутую над головой простынь: пока правая лихорадочно задирает чёртову повязку и освобождает заждавшуюся грудь, левая снова бросается в каштановые заросли и пытается прижать брата ближе. Ещё… стянутые излишними швами застенчивости, ноги вяло сопротивляются уверенным и невозмутимым, потихоньку раздвигающим их движениям. Ближе. Скользящая по бёдрам в сладостной истоме грубая ткань словно перерезает очередную ужу, на одном конце которой сомневающееся в собственных полномочиях смущение, а на другом изнывающая от многолетней тирании первой страсть. Секундный порыв скрыться нещадно пресекается, когда ледяной щуп воздуха над сочащимся в томлении лоном вдруг сменяется горячим дыханием. Замирает. Ожидает.

Проносится мимо, приземляясь в издевательской близости от заветной координаты под глухой прерывистый стон, только теперь родни не жалобного котёнка, а ещё не озверевшего, но уже недобро зыркающего большими недовольными глазами тигрёнка. Ногти впиваются в соломенный матрас, и бёдра, уже похоронившие кошмар тоталитаризма Застенчивости под неиствующей толпой желаний, совсем не двусмысленно раздвигаются шире. Молчаливое приглашение... игнорируемое с неузнаваемой выдержкой и почти фирменным братским упрямством в безмятежном исследовании приграничных краёв. Не торопится, наигрывает мучительно-сладкий этюд на всех рецепторах, которую уже просто необходимо перекинуть на громогласный бас. 

Слишком долго не обращала внимания на то, как её постоянное неоспоримое лидерство задевает брата – сейчас хотелось отдать ему поводья и полностью положиться на него, дать почувствовать вкус абсолютной власти и превосходства. Пытаться предвидеть его следующий шаг, томиться в пикантном соке ожидания, извиваться в трепете под непредсказуемым танцем рук. Сладко. И уже невыносимо.   

Пульсирующее пламя очага вновь выпускает недобрый сноп азарта – редкое и почти чуждое желание не услужить, а раззадорить зазнавшегося музыканта на её теле. Бросить вызов и перебить своей мелодией, даже если Микаса имела весьма смутное представление о нужных нотах. Ещё один измывательский и непростительно далёкий то ли укус, то ли поцелуй…

Раздражающий лязг цепей вокруг запястий пробивает стену пьянящей пелены. Хватит. Он же не забыл, кто именно так благодушно распростёрт перед ним. Опустошая все неприкосновенные запасы силы воли, поджимает одну ногу и, упираясь ею в плечо брата, мягко, но напористо отталкивает ею, не позволяя снова усомниться в своей силе. Сперва избавляется от мешающихся брюк резкими и самую малость раздражёнными рывками, отбрасывает их в неизвестном направлении, обеспечивая ногам полную свободу движений. Чуть ближе. Мыском поддевает грубую ткань рубашки и неторопливо протаптывает дорожку по прессу… Когда он успел так вырасти? Снова нелепая, горчащая своей глупостью мысль об ошибках и излишней опеки, которую сразу же спешит испепелить волна жара с юга. Держит левой ногой, не позволяя Эрену нырнуть обратно к ней, и мягко, почти любопытно, топчется на соске. Пальцы правой тем временем очерчивают контур его левой руки, спускаются до запястья и невольно вздрагивают от холодного прикосновения металлического обруча. Назад к широкому плечу, дотягивается вытянутой ногой до подбородка и тихо бежит вниз, где, встретившись с левой, вместе продолжает путь к бёдрам. На пару секунд – не более – позволяет почти столь же назойливому как вопящее желание любопытству помяться мысочками на пахе, ощутить странное, но поразительно приятное чувство удовлетворения от ощутимой твёрдости по ту сторону брюк, прежде чем совсем уронить ноги на матрас по обе стороны от его колен. Любопытству хочется ещё… но разгорячённая играми в терпение, скромность и покорность взбесившаяся страсть больше не готова терпеть глупые капризы.

Подгоняемая её кнутом, стремительно вскидывает ноги обратно к плечам и, скрестив лодыжки за шеей на загривке, настоятельно привлекает Эрена обратно к себе. И как только взлохмаченная голова попадает в радиус досягаемости, цепкая ручонка тут же хватается за гриву и под умирающий стон последнего из вида застенчивых, прижимает лицо брата к истекающим нектаром томления гостеприимно распахнувшимся лепесткам, подначивая пятками задранных ног напряжённую спину, массируя нежно… и настойчиво.

Она никогда и ничего от него не требовала, всегда рада просто давать, без каких-либо предъявлений и ожиданий. Впервые Микаса Аккерман просила… нет – требовала что-то у брата.

Отредактировано Mikasa Ackerman (Вторник, 12 марта, 2019г. 03:37:03)

Знай Микаса, как можно тратить этот пыл и неукротимое упорство брата, давно бы перепрыгнула через натянутую им ограничительную красную ленту сугубо семейных отношений, чьи границы соблюдала с трепетным достоинством. И совершенно неуместным, на деле просто заменяющим пафосом словечко куда менее привлекательной, зато точной природы – трусость.  Опять чёртово «если бы». Но если бы Аккерман имела хоть малейшее представление о том, как этот упивающийся смелой болтовнёй и жалящий едкостью прошлого язык может, буквально и фигурально, выворачивать её наизнанку, она бы выуживала из саркастичных замечаний Леонхарт больше морали, чем поводов для неприязни. Может даже проглотила бы сухой ком гордости и смущения и как прилежная отличница с тетрадкой и ручкой бегала бы за «местным гуру» в лице Имир. Может даже подписалась бы на урок. Может…

Уверенные как сам хозяин пальцы резко обрывают и так растворяющуюся в жгучей истоме мысль, подбираясь как ничто прежде близко к очагу наслаждения. От прежней игры не осталось и намёка – теперь здесь резвился старый знакомый зверь, точно знающий цель и галопом рвущийся к ней напролом. Ни о каком ритме не могло идти и речи – каламбур непредсказуемых рывков и финтов неугомонного языка, почти нежных и яростных поцелуев, дразнящих и настоящих укусов. Музыкальное сопровождение из коротких, звонко отскакивающих от камня постанываний и мягко пробегающего по слуху влажного чавканья, набирает непозволительно высокий децибел для свидания не совсем легального характера. Впрочем, аккермановская рациональность, захлёбываясь хмелем наслаждения где-то между неожиданно согнувшимися пальцами брата и сжавшимися от возбуждения внутренними стенками, плевать на осторожность хотела. Как и пресловутое смущение. В этой безбашенной скачке им просто не находится места – Эрен гонит выше, не оставляя ни секунды на лишний глоток воздуха. Да Микаса бы и не позволила – никаких тормозных рычагов сейчас, когда долгожданный полёт с безымянной высоты так близок. И она тянет поводья, без какого-либо зырка со стороны совести или оттенка беспокойства за брата, откровенно вжимает лицо в гневно пульсирующее лоно, вообще не задумываясь о мелочах вроде кислорода. Сломай ему подскакивающими в томлении и нетерпении бёдрами нос, Микаса даже бы не заметила. 
Кто именно толкает её в блаженное падение по слепящей белизне определить невозможно – то ли особо глубоко забравшийся пальчик, то ли особо жадный поцелуй шершавым братским языком другого томящегося язычка, то ли глухой сдавленный рык раздражённого ошейником зверя, в тон ударивший по растянувшейся ноте кульминационного стона, который хотелось утопить в родное плечо, волосы или…

Куплет прерывает клавиша пронзительного вскрика. Только что изученные строчки новой гедонической песни ещё не отпустили разум, когда их беспардонно принимается глушить сирена боли, отнюдь не столь великой, чтобы преступить порог, но незнакомой, неожиданной и крайне несвоевременной.  Два противоположных ощущения пляшут вокруг друг друга ещё несколько мгновений, когда первое наконец неловко уступает под тихо вырвавшийся из приоткрытых губ стон и позволяет непривычной боли занять основное место в только что торжествующем центре. Такая смена власти, однако, несёт собой и свежее осмысление происходящего, всё это время пребывавшего под шёлковой шалью удовольствия. Увлечённая тщательными заботами Эрена, она совсем забыла про его желание, теперь нетерпеливо напоминающее о себе внутри слишком узкого прохода. Паучок понимания, что Аккерман беззаботно нежилась в горячем потоке блаженства, пока брат молча наступал на собственные потребности, просто терпел и с образцовой прилежностью выполнял её внезапные капризы, сплёл затейливый узор с кривыми приспущенными петлями вины и искусными ажурами невыразимой… Благодарности? Слишком формально. Удовлетворения? Чересчур эгоистично. Чего-то сродни обоих, только теплее, нежнее, трепетней. Счастье дарить, бескорыстно и без условий – это понятно. Но получать – совершенно иная форма радости. Другая, малознакомая, но не менее приятная. Или желанная.

Уголок губ тихонько приподнимает грузик боли: лёгкая… неудобность - ничтожно жалкая попытка насолить и помешать, телу следовало вспомнить куда более саднящие и ломающие кости моменты, отданные на благо братишки. Поэтому приподнять бёдра чуть выше навстречу новому мстительному всплеску в ноющем влагалище едва ли стоит стона. Непредвиденная сдержанность после весьма торопливого вторжения… настораживает. Если не сказать пугает и бешено размахивает чёрным флагом. Лекции Имир бы пришлись очень кстати, а так единственной шкалой правильности остаётся выражение лица Эрена, в которое уже впиваются сосредоточенные угольки. Быстро, боясь заставить его ждать лишнюю томительную секунду, вверх по раскалённому стволу, пока головка не утыкается в матку. Прикусывает губу, чтобы снова не выпустить предательского звука, и напрягается всем телом, словно выжимая мышцами тупую и уже попросту раздражающую своей назойливостью тягу в нижних районах. Судорожный вдох, самую малость сползает с горящего внутри члена, чтобы сразу же резким толчком вернуться назад, чутко прислушиваясь к тяжёлой поступи его дыхания и присматриваясь к собравшимся между бровок морщинкам. Так или не так…? Не желая выпускать братишку из сочного плена или терять фокус, Микаса торопливо тянется к нему рукой и, нащупывая кончиками пальцев искомый воротник рубашки, резво тянет вниз под игривый металлический визг, роняя на себя желанную и успокаивающую нытьё тела тяжесть. Пока бёдра снова делают напыщенный фальшивой уверенностью, но приглашающий выпад, ладони ложатся на тёплые щёки и утягивают ближе, чтобы сорвать короткий и невпопад робкий поцелуй с нижней губы. 
- Так?
Или не так…?

Отредактировано Mikasa Ackerman (Четверг, 21 марта, 2019г. 00:36:46)

Братца никогда не приходилось звать к столу дважды или долго уговаривать попробовать кусочек деликатесного венца обеда – один радушный жест «Гости дорогие, угощайтесь» и Эрен без дырявой кофтёнки синтетической застенчивости налегал на яства. А ведь, кажется, совсем недавно она со всей ответственностью старшей сестры стремилась выбить из него эту вредную пыль прямолинейности, пытаясь затереть негодника пенящейся заманчивой белизной тактичностью и разящей острой вонью лицемерия вежливостью. Пожалуй, именно сейчас, когда он с пристрастием истинного кузнеца раскаляет ранее неподатливую и холодную сталь её тела и самозабвенно выковывает из него нечто совершенно новое, блестящее жизнью и звенящее азартом, Аккерман наконец выписывает себе суровый выговор за детские глупости. Разве можно представить эти его яркие, пестрившие дерзостью и самоуверенностью цвета под блёклым налётом сдержанности или осторожности? Никогда. За какие бы грубые выходки маленькая (да и взрослая тоже, уж будем честны) Микаса ни дёргала братика за ухо, она никогда бы не согласилась променять хоть одну дурацкую черту этого проказника с железобетонной «напролом!» головой на умницу в лоснящемся атласе хвалёной рассудительности.

Короткий вскрик, так коварно сбежавший под серенаду сентиментальных мыслей, быстро возвращает её на место. Никакого псевдо-рыцарства в доспехах осторожности под знаменем деликатности. Непривыкшее к такому рода ухаживаний тело, может, и вякает что-то против, но куда громче и убедительней вопит другое удовольствие. Всего лишь понимание, что это она – ни месть, ни ярость, ни великая цель и ни гордость, – только она одна раздувает в брате это неудержимое и неподдельное желание, наполняет душу главным и единственным смыслом жизни в этом сломанном как ржавые часы мире. Смыслом, не требующего затейливых витков броских слов и длинных мириад научных определений – простым и так банально звучащим счастьем. Что в этом кадре жизни её Эрена изъедает не слепящая метиловым спиртом ненависть его прошлого, а чуть горчащий на кончике памяти, но успокаивающе сладковатый мускат их истории.

Незаметно, но ясные и чёткие нотки сознания потихоньку скатываются в дикий каламбур трезвучия, где сбившиеся с вполне размеренного ритма мысли с треском врезаются в экстравагантные шедевры собственных голосовых связок и до абсурдности гармонично аккомпанируются его отрывистыми аккордами. Требуется не так уж и много точных нетерпеливых ударов, чтобы даже упрямое аккермановское тело признало в брате не вторгшегося с наглым визитом гостя, а наконец-то вернувшегося после долгих бесцельных скитаний домой хозяина. Так бережно удерживающие Эрена за скулы мягкие лапки теперь выпускают коготки и с упоением рвут тюремную рубашку на напряжённой спине, пока бёдра выплясывают уже не показательный кордебалет перед танцмейстером, а нескладное и оттого ещё более затягивающее танго с двумя упёртыми ведущими. Выгибается в чёртово колесо, невольно напрягает внутренние мышцы и ловит, удерживает брата в самых недрах, когда удовольствие уже плещется через край. Не хватает каких-то пары секунд до…

И под иступлённые вопли наслаждения где-то в потёмках сознания пробуждается известный своей нудной рациональностью Разум, что немедля на короткий миг разгоняет взбитые тучи примитивного желания. Орёт, отчитывает, напоминает басом старшего инструктора, настолько живо, что даже балансируя на пике удовольствия Микаса заставляет себя впиться ногтями в крепкие плечи и оттолкнуть - без намёка на нежность, грубо и решительно, одновременно увести бёдра, намереваясь выгнать брата из неосмотрительно гостеприимного дома прежде, чем тот успеет распить в нём пенящийся триумф их первого дуэта. Пытается. Какие бы планы неожиданно не возникали у Благоразумия по фамилии Аккерман, у Йегера определённо имелись свои, нарушения которых он и не намеревался терпеть. Побег пресекается особо резким ударом члена по верной координате, а нарушительницу прижимают, держат и не отпускают. Ещё одна почти настоящая попытка выскользнуть из-под настырного братца, и всякое сопротивление тонет в разливающемся по ней семени – ощущение, которое взывает к странному и совсем неуместному… удовлетворению. Столь затягивающему и желанному, что под пронзительный визг последней струны рациональности Аккерман сама ныряет вслед за братом.

Все крикливые товарищи, вроде Беспокойства, Страха и Возмущения, терпеливо ожидают своего выхода в сторонке, пока за штурвалом сознания стоит другая, мягкая и абсолютно безразличная к стайке паникёров, хозяйка. Тяжёлое прерывистое дыхание в щёку и эта близость – совершенно иная форма удовольствия. Маленький кокон из любимых рук, и все проблемы настоящего могут только злобно топтаться за его пределами, тщетно ломая зубы об эти прочные путы. Тепло, уютно...

Секунды или минуты безмолвно проплывают мимо под убаюкивающий ритм сердца, когда где-то по речке умиротворённых мыслей проплывает мелкое, но острое брёвнышко со словом «завтра». Заноза, которая тут же заставляет обмякшую в братских объятиях Аккерман подскочить на месте, резво развернуться и по той самой детской привычке больно дёрнуть нашкодившего Эрена за ухо. Нашкодившего. Она бы иронично улыбнулась, не будь эта заноза опасений столь… чёрт возьми ни к месту. И не гноись она столькими чёрт возьми последствиями.

- Дурачина.

Нет, дёрнуть за ухо явно мало, ибо любимая мордашка не подаёт ни единого признака представления о весе своей выходки, как всегда бездумной и беспечной. На сочной лужайке лесных глазёнок резвится что угодно, только не соответствующее ситуации. Внезапное явление кулака должно звучать убедительней. Замахивается для удара. Не в полную силу, разумеется, слишком уж она любит этого небось довольного идиота, но достаточно, чтобы немного вбить в голову… нечто хоть каким кривым боком напоминающее благоразумие.

- Ты зачем… это сделал?

Да, кулак должен звучать убедительно. И рдеющие под цвет радостно и беззаботно валяющегося на другом конце камеры шарфика щёки никак не умаляют убедительности. Никоим образом.

Отредактировано Mikasa Ackerman (Четверг, 4 апреля, 2019г. 00:47:49)

Что такое «строгий тон», заточенный твёрдостью и выдержанный в настойчивости, Микаса Аккерман знала давно – едва ли ни первое и любимое оружие против буянившего брата. Которое, правда, чаще бесполезно тыкалось об броню калёного упрямства, нежели пробивало насквозь, но тем не менее звенело оно достаточно назойливо, чтобы заставить виновника по крайней мере дотащить ленивый зырк до «вопроса на пустом месте». Против аккермановской строгости, не шибко эффективной, но хоть сколько-то действенной, не так уж и много средств – Эрен пересчитал бы их на пальцах одной руки, а потом самодовольно сжал бы каждый в фигу изобретённого со временем противоядия. Ещё в совсем дремучие наивные года аккермановская строгость выветривалась всего лишь за одну короткую прогулку по лесной опушке обиженных глазок. Но как живучий вирус под постоянным обстрелом инновационных вакцинаций, Микаса приспосабливалась. Позже в лаборатории йегеровского своенравия появилась быстродействующая инъекция из упрёков – один укол, и всё, что Аккерман надеялась вложить в мозговую коробочку брата, моментально рассасывалось в токсине самоосуждения. Потом появились и горькие пилюли обвинений. И драже-раздраже. И игнорин. Но она держалась, привыкая и глотая едкий осадок, чтобы заставить негодника выделить хотя бы одну серую клеточку под обработку якобы мнимой ситуации.

Но для этой контратаки аккермановского иммунитета явно маловато. Литая годами воинского хладнокровия выдержка безнадёжно проигрывает битву под затяжным ливнем мелких укусов, тогда как изначально Важная Идея, которую вроде бы так необходимо донести до упёртой башки, сладко томится в неубедительно негодующем постанывании под настойчивыми ласками игривого язычка. Заразительно. Чёрт… предложи сейчас этот дурачок закинуть её на плечо и ускакать гнедым титаном в яблоко заката по ту сторону океана, сильнейшая выпускница в хихикающих шароварах кавычек даже не пискнет пресловутого «но». Что угодно, если эти тёплые братские руки готовы держать дальше. Монотонные гудки ожидавших ответа мыслей уже растворились в украденных друг у друга вдохах и едва различимы, когда Эрен вдруг хватает затерявшийся в волнах радости крючок вопроса. Одна фраза – прописанная недрогнувшей рукой без запинок и раздумий, – и список последствий летит бумажным шариком в макулатуру, на место которого с приятной тяжестью тут же громко и важно приземляется договор о правах на его собственность. Наверное, здесь следовало гордо взмахнуть вороной гривой, встать на дыбы и завести что-то зычное про свободу попугаям… И как истинная независимая женщина, Аккерман так (почти так) и поступает, стоит только граду покусывающих поцелуйчиков поутихнуть, а крепкой хватке на запястье дать слабину. Взбрыкнуть, встряхнуть шевелюрой, перевернуть и быстро усесться сверху, обступив коленями ещё обнажённые бёдра. Такого рода договоры ведь подписываются обеими сторонам? Опоздавшая уже на все звонки застенчивость наконец-таки возвращается на сцену и, со знанием дела отнимая у смущения румяна, мастерки присыпает щёки новой порцией, пока рука в нелепой попытке чем-нибудь занять зашалившие нервы осторожно исследует рельеф пресса под его чудом уцелевшей рубашкой.

Спешить, разумеется, некуда… но ни один известный на сегодня факт о состоянии дела шифтера не мог с уверенностью ей гарантировать «завтра». Или «послезавтра». Или «через неделю». Эта вылазка и так обошлась Микасе в три короба отборного вранья, каждый из которых был заботливо упакован своим грузчиком. Армин насыпал что-то про смену дежурства. Саша что-то про доп. титан. рацион. И даже к малоприятной случайности встретившийся в коридоре капитан сыпанул своё чтоб-аккермановской-задницы-здесь-через-полчаса-не-было. Выпавшая из кармана фортуны афера, провернуть которую вновь будет проблематично. И уж точно не в ближайшие несколько дней. Так к чему сомнительное варево завтраков, когда перед ней ничуть не менее аппетитное и ещё не остывшее «сейчас»? Нелепо-смущённая улыбка плюхается на лицо с грацией подбитого девианта, когда объект собственности, кажется, нащупывает, место для подписи и медленно, внимательно наблюдая за темнеющими глазёнками, выводить узор…

- …

И замереть. Под невесёлый марш чьего-то негромкого и слишком многозначительного для золочёных рамок вежливости откашливания, тяжёлого взволнованного сопения и отчётливо различимого в гамме глухих звуков шипения. По спине рысцой пробегает бодрящий реальностью холодок, и всполохнувшие угольки живо впиваются в йегеровские дебри. Пожалуйста, молчи. Плевать на… неподобающий вид. Главное убедительно заявить, что Эрен здесь ни при чём, даже если братец явно очень даже здесь и очень в чём. Вопрос «как?» проштампован отметкой «неважно». Любая чушь, которая не задержит его в этой грёбаной дыре.

- Просто отнесла ужин, Арлерт? 

Угрожающий зырк напоследок, прежде чем набрать полною грудь кислого воздуха и приготовиться к одному из… нет, к однозначно самому неловкому приветствию за всю воинскую службу.